Как уже сказано, в привычных для нас терминах (т.е. в терминах европейской культурной традиции) «Бхагавад-гиту» можно назвать «религиозно-философской поэмой», в которой — в форме «беседы» между Кришной и Арджуной — сообщается некое «откровение», или некая «благая весть», об истинном устройстве мироздания и, в частности, о природе и призвании человека.

При любой попытке так или иначе пересказать «содержание» «Гиты», пересказать «содержание» заключенного в ней «откровения», стоит учитывать известное замечание Л.Н. Толстого, высказанное им в связи с «Анной Карениной»: «Если бы... я хотел сказать словами все то, что имел в виду выразить романом, то я должен бы был написать роман тот самый, который я написал, сначала... Во всем, почти во всем, что я писал, мною руководила потребность собрания мыслей, сцепленных между собою, для выражения себя, но каждая мысль, выраженная словами особо, теряет свой смысл, страшно понижается, когда берется одна из того сцепления, в котором она находится. Само же сцепление составлено не мыслью (я думаю), а чем-то другим, и выразить основу этого сцепления непосредственно словами никак нельзя...» [Толстой, 1953, с. 268 - 269].

Любой резюмирующий пересказ «идей» «Гиты» — это всегда лишь одна из возможных интерпретаций текста, даже если при этом приводятся какие-либо конкретные строки поэмы: во-первых, потому, что смысл строк зависит от их «сцепления» со всеми другими, а во-вторых, потому, что чем важнее в плане идей какие-либо строки, тем, как правило, больше различных толкований они допускают. Иначе говоря, если кто-то авторитетно говорит (или пишет): «„Бхагавад-гита" учит, что...» — то этот «кто-то» высказывает не более чем свое понимание текста, в лучшем случае — понимание, освященное той или иной традиционной интерпретацией. Как уже говорилось, и в Индии, и за ее пределами было и существует много разных традиций интерпретации «Гиты», и, по-видимому, популярность и значимость этого текста во многом связана именно с тем, что он допускает много различных толкований, что он неисчерпаемо многозначен.

Дополнительные трудности возникают тогда, когда надо переводить слова «Гиты» на язык совсем иной культуры, в данном случае — русской. Трудности этого рода у нас, как правило, недостаточно осознаются даже учеными-гуманитариями. Обычно исходят из невыраженного (и даже, наверное, неосознаваемого) убеждения, что русский язык может быть вполне адекватным языком (точнее, как сказали бы лингвисты, метаязыком) описания любых инокультурных «материй». Между тем, будучи сам (как и все другие человеческие языки) сформирован и обусловлен определенной культурой, современный русский язык при описании с его помощью инокультурных «материй» почти неизбежно вносит в это описание большие или меньшие искажения (и степень искажения во многом зависит именно от того, насколько мы осознаем это искажающее воздействие).

Короче говоря, ничто не может заменить чтения полного текста «Гиты» в оригинале вместе с подробным и квалифицированным комментарием. Однако на следующих страницах будет предпринята попытка своего рода краткой ознакомительной «экскурсии» по «главам» поэмы («Гита» традиционно делится на 18 «глав», и число 18, конечно, не случайно. Так, и «Махабхарата» в целом состоит из 18 «книг», и основных пуран индийская традиция насчитывает именно 18). Будут рассмотрены некоторые из наиболее важных и/или известных строф «Гиты» и дан краткий обзор основных тем, которые затрагивались в «беседе» между Кришной и Арджуной на Курукшетре.

В первой шлоке первой главы слепой царь Дхритараштра, отец ста братьев- Кауравов, спрашивает у своего возничего, которого зовут Санджая:

На поле дхармы, на поле Куру

сошедшиеся, жаждущие битвы,

мои [дети] и пандавы

что сделали, о Санджая? (1.1)

Вряд ли случайно то, что «Бхагавад-гита» начинается со слова дхарма. Это одно из самых важных слов в индийской культуре, через которое выражались

и выражаются некоторые из центральных ее понятий (разных, хотя большей частью взаимосвязанных). Но (вернее: именно поэтому) слово дхарма невозможно перевести каким-то одним словом из европейских языков.

Едва ли не чаще всего дхарма переводят как «закон». При этом имеется в виду не закон в юридическом смысле, а та нравственная и/или социальная норма, на которую должен (или в силу внутреннего побуждения, или в силу внешнего принуждения) ориентироваться человек (ср. по-русски: «законы нравственности», «законы морали»). Слово дхарма может означать также и «закон (законы) мироустройства (миропорядка)» (ср. наши «законы природы»). Обычно предполагается, что «нравственные законы» каким-то образом связаны с общими «законами мироустройства». В некоторых контекстах слово дхарма можно переводить как «истина», в некоторых других — как «долг», иногда — как «благочестие» или даже «религия».

По справедливому замечанию В. Донигер и Б.К. Смита, в слове дхарма про-является «творческое напряжение между сущим и должным» [Донигер - Смит, 1991, с. LVI]: в самом деле, нередко остается открытым вопрос, означает ли слово дхарма то, что действительно есть (существует), или то, что представляется должным, — и как соотносится это существующее (реальность) с этим должным (идеалом). Те же авторы и столь же справедливо отмечают относительность и плюралистичность понятий, выражаемых словом дхарма: речь идет «не столько о противоречивых идеалах, сколько о ряде различных идеалов, каждый из которых желателен, но может быть изменен или отброшен в пользу иного в зависимости от обстоятельств. Относительность дхарм — разных не только для разных людей, но и для одного и того же человека в разное время и в разных местах — позволяет формулировать различные идеалы, каждый из которых по-своему справедлив (для кого-то, где-то, когда-то)» [там же].

В «Гите» слово дхарма встречается не слишком часто (всего около двух десятков раз), но зато в некоторых ключевых строфах (о которых речь пойдет далее).

В первой главе, в ответ на вопрос Дхритараштры, Санджая рассказывает ему, как Дурьёдхана, старший из братьев Кауравов, с горделивой самоувереностью оглядывает свои войска, построенные для битвы, а затем и войска противника (1.2 - 11). Раздаются звуки боевых раковин и других «инструментов» — битва вот-вот начнется (1.12 - 19). Арджуна, один из пяти братьев-Пандавов, просит своего возничего, Кришну, поставить его колесницу «между двух армий» (1.21), чтобы он, Арджуна, смог обозреть и ту и другую.

Представшего ему зрелища Арджуна не выдерживает. В эмоциональном монологе (1.28 - 47) он говорит Кришне, что не хочет убивать своих двоюродных братьев, дядьев и прочих родственников. Помимо прочего Арджуна опасается, что братоубийственная бойня разрушит устои (дхармы\) общества — как мы бы сейчас сказали, устои составляющих его социальных групп (родов и каст). «О горе! Великое зло мы собираемся совершить...» — говорит Арджуна (1.45). Он опускается на сиденье своей колесницы, отбрасывает лук и стрелы; его сознание охвачено печалью (1.47). Так завершается первая глава.

Во второй главе Кришна сначала пытается увещевать Арджуну как воин воина, говоря, что не мужское это дело — трусить перед боем (II.2 - 3). Но в ответ Арджуна произносит еще один прочувствованный монолог, отвергая обвинение в трусости. Дело в другом: как жить дальше, убив своих братьев, своих учителей и наставников (оказавшихся в стане кауравов)? Арджуна говорит:

Не знаю, что из двух для нас лучше:

победить или быть побежденными.

Вот выстроились перед нами сыновья Дхритараштры,

убив которых мы не захотим жить (II.6).

Моя душа охвачена отчаянием.

Я уже не понимаю, что есть дхарма, — прошу тебя:

Что [из двух] лучше, достоверно скажи мне!

Я твой ученик — научи меня, к тебе прибегнувшего (II.7).

«Не буду воевать!» — говорит Арджуна Кришне и умолкает (II.9). Умолкает — но, как видим, ждет от Кришны разрешения своих сомнений. С самого начала Арджуна видит в Кришне учителя, наставника — но не в науке воевать, а в науке понимать —понимать те основания (принципы), которые должны определять человеческую жизнь. Далее следует ремарка Санджаи:

Ему сказал Кришна,

будто улыбаясь,

между двух армий,

опечаленному, такие слова (II. 10).

Это «будто улыбаясь» можно, конечно, счесть рутинной «эпической формулой», вставленной здесь просто для заполнения места в строке. Но данная «формула» встречается в «Гите» здесь в первый и последний раз. Не означает ли она, что последующая — первая, как бы начальная — проповедь Кришны (II.11 - 53) действительно говорится с некоторой «улыбкой», т.е. как бы не вполне всерьез: может быть, более серьезно, чем самые первые призывы отбросить трусость (II.2 - 3), но все-таки не столь же всерьез, как откровения в дальнейших главах?

Так или иначе, Кришна произносит длинную речь (II.11 - 53), в которой можно выделить несколько смысловых блоков.

«Ты печалишься о том, о чем не должно печалиться», — говорит Кришна (II. 1). Убить можно лишь то, что и без того, само по себе смертно, обречено на гибель. А то, что обладает истинным бытием, — неуничтожимо. Бытие и небытие — две совершенно различные «вещи»:

У небытия нет бытия,

у бытия нет небытия:

различие между этими двумя

видят видящие истину (II.16).

Применительно к человеку, к людям это означает различие между смертным телом и тем, что в человеке есть помимо тела и что, в отличие от тела, бессмертно:

Подобно тому, как тело обладающего телом

[обретает сначала] детство, [потом] зрелость, [потом] старость,

так [происходит и последовательное] обретение других тел —

мудрые об этом не заблуждаются (II. 13).

Подобно тому, как, сбрасывая ветшающие одежды,

новые, другие человек надевает,

так и ветшающие тела сбрасывая,

воплощающийся обретает другие, новые (II.22).

Подобные представления о метемпсихозе (перевоплощении душ) вряд ли были откровением для Арджуны, поскольку в «Махабхарате» это своего рода «общее место», идеи расхожие и общепринятые (правда, выраженные здесь особенно поэтично). Но, может быть, больше умственных усилий от Арджуны потребовало другое утверждение Кришны:

Знай: неуничтожимо то,

чем все это проникнуто.

Уничтожение того неизменного

никто совершить не может (II. 17).

Эта строфа перекликается с ведийскими текстами: от упанишад до гимнов «Ригведы». «Все это» — характерное для ведийской словесности обозначение мира (бытия) в целом, «всего, что есть». В самой «Гите» полустишие «чем все это проникнуто» — это, можно сказать, своего рода «формула», но уже не «эпическая», а «формула мысли». В тексте поэмы эта «формула» повторяется дословно еще в двух строфах (VIII.22; XVIII.46) и несколько раз употребляются сходные выражения (о чем речь еще пойдет далее).

Автор: С.Д. Серебряный

Предыдущая статья здесь, продолжение здесь.