Что же касается содержания, то с ним дело обстоит значительно сложнее. Если по стилю речь Кришны — главного героя «Гиты», действительно во многих случаях строится в соответствии с брахманистскими формулами, в частности артхавадой (разъяснение смысла обряда), то проповедь, обращаемая им к своему собеседнику Арджуне, развертываемое Кришной-Бхагаваном учение о трех путях к освобождению: пути знания (джняна), пути бескорыстного действия (карма) и, наконец, пути любви к божеству (бхакти) — все это, а особенно мысль о равноценности этих способов обрести блаженство, весьма далеко от классического брахманизма. Более того, сам образ божественного собеседника Арджуны, вернее, некоторые из принимаемых им образов, никак не соответствует брахманистской традиции. Это относится в первую очередь к вишварупе — подлинному, «жуткому образу» Бхагавана, который он являет потрясенному Арджуне в шлоке XI.24 и т.д.
Образ ужасен Твой тысячеликий,
тысячерукий, бесчисленноглазый;
страшно сверкают клыки в Твоей пасти,
видя Тебя, все трепещет; я тоже
(цит. по [Семенцов, 1985, с. 193]).
Дело не сводится лишь к тому, что такой облик (или облики) божества «непривычен». С брахманистскими представлениями контрастируют не только личины, принимаемые Бхагаваном, но и сама его роль в мировой драме. Бхагаван выходит на сцену всякий раз, когда рушатся моральные устои, когда слабеет дхарма и усиливается адхарма:
...Всякий раз, когда в этом мире
наступает дхармы упадок,
когда нагло порок торжествует,
Я себя порождаю, Арджуна.
Появляюсь Я в каждой юге,
чтоб восставить погибшую дхарму,
чтобы вновь заступиться за добрых,
чтобы вновь покарать злодеев
[Семенцов, 1985, с. 163].
Такое регулярное появление божества в каждой юге (одной из четырех эпох, составляющих мировой цикл), да еще ради восстановления дхармы, — новый мотив, неизвестный брахманизму. Объяснить, при каких условиях оно выходит на сцену, собственно, и значит раскрыть смысл тайного ритуала, для которого предназначалась «Бхагавад-гита».
Сама постановка этих вопросов немыслима без уточнения наших представлений о природе текста, а также, коль скоро речь идет о «функциональном» походе к поэме, о его весьма специфической роли. И В.С. Семенцов решает неразрешимую в рамках «интерполяционного» подхода проблему — как возможно соединение двух концепций божества — личного и безличного — исходя из того, какое воздействие поэма должна была оказывать на адептов. При повторении священных стихов преследовалась одна цель — достичь полного «погружения» в объект медитации. Задача состояла в том, чтобы «создавать... трансовые состояния, возникающие у отдельных, особо одаренных личностей спонтанно» [Семенцов, 1985, с. 67].
Поясняя психологическую природу этого явления, исследователь обращается к примеру поэзии. Так, по его словам, и лирический герой Б.Л. Пастернака, неотвязно думая о любимой женщине, видит повсюду ее «подобья» («Марбург»). Таким образом, личное и безличное представление о божестве — это не две различные концепции, а просто две разные команды, обращаемые к адепту: привести сознание то в одно состояние, то в другое, в зависимости от этапа медитации.
Почему такое ощущение возникает у влюбленного — здесь долго гадать не приходится. Но стихотворение Пастернака тем, в частности, и отличается от «Гиты», что, в противоположность последней, представляет собой авторский текст, назначение которого — выразить душевное состояние поэта. Для его появления только и требуется, что само это душевное состояние и поэтические средства (а также, разумеется, соединение этих двух моментов в личности автора). Но если мы имеем дело с культурой, не знающей индивидуального авторства, то дело обстоит совершенно иначе. Традиция отбирает и сохраняет только те «трансовые состояния», которые представляют для нее ценность. Потому-то и возникает необходимость в специальной медитативной технике. Но почему оказались запрограммированы те видения божества, которые мы обнаруживаем в «Гите»?
В.С. Семенцов делает одно примечательное наблюдение, касающееся йогических практик, о которых Кришна рассказывает Арджуне. Они значительно проще, чем йога Патанджали, т.е. чем вариант, зафиксированный в «Йога-сутрах» и положенный в основу йоги в качестве одной из шести даршан, шести классических систем индийской философии [Семенцов, 1985, с. 87].
Эту простоту и умеренность можно объяснить самим характером аудитории, к которой была обращена «Гита»: ее составляли не аскеты-саннъясины, а домохозяева (грихастха), которым медитация должна была помочь вырваться из мира трех гун. Однако проблема этим не исчерпывается: неясно, почему столь разные школы и направления, сложившиеся много позже и разработавшие свои собственные медитативные модели, не переставали обращаться к «Бхагавад-гите» как к непреходящему образцу?
И тут обнаруживается, что никакие соображения общего характера, никакие ссылки на природу традиции и статус авторитетного текста сами по себе ничего не проясняют. Затруднительно ответить на вопрос: почему комментатору, располагающему собственным авторитетным текстом и вполне равнодушному к тому, как эволюционировали в прошлом религиозные представления, которые надлежит отстаивать сегодня, надо непременно истолковывать один авторитетный текст с помощью другого?
Правда, и сам В.С. Семенцов ограничивается главным образом психологическими аргументами. Мистическое созерцание предполагает особое отношение к сакральному тексту — к нему надлежит постоянно возвращаться, но именно так, чтобы он сам становился ориентиром для постижения самого себя; как возвращался к «Гите» Махатма Ганди, открывавший ее на любой странице, — чтобы истина возвестила о себе сама. Лишь на этом пути можно обрести сокровенный смысл текста.
И все же — почему таким текстом стала именно «Гита»?
Автор: А. В. Пименов